[roscoe]

В моем саду растет дерево - остролист, этот дом был построен вокруг него.

И замочные скважины, словно ушко ушедших пифийских песен, поведали что света в мире нет иного. И я увидел пламя, языки его ласкали струны альта, за моим окном, манящий сделать лишний шаг, звездный луч как божий плац его двойник, мою холодную ладонь ласкает, заточенный острый меч. Задохнувшись в этом чувстве, воздух по крупицам собирая в омуте, разлил всё то что было собрано, чтобы уберечь, в тайне сохранить его существование, океаны утопили берега, где ему не дышится, всё чудятся, мерещатся, жаром пышущие легкие.
Но что я мог спасать, с кусунгобу в руках?

Весь мой дом был построен из древа, хмельным грогом слепленный, золото пеплом на ветру сжигало замки, заполняя светом пробелы, не оставляя места для икон. Наедине с ответом, шейлок сделку предложил, когда порог стыдливо прятал меня, и каждый шаг стал нести за собой разрушение, словно кочующие странники на заполненных жидкостью шариках в космосе, из одной стороны в другую, стекались нагретые светлячки, одно сплошной на кардиограмме, перечеркнув добро и зло. Когда я потерялся в нём, - мой дом, - хмельным грогом слепленный, - обернулся против меня. Когда ты стал большим, и крона стала соперничать с элитными высотками, я желал изрубить тебя, подрезать все корни и ветки, устроить катастрофу, землетрясение, чтобы все здания по соседству стихли. Когда воспетый ими, ты ловил удачу в двойном прицеле, в зеркальном блеске томленные соки рарога точили листву. Я сдал дом случайным прохожим, и вовсе покинул его.

Но луна над головой, крепче оков и обещаний. Каждая рыба под нами, несет наши слова, проплывая пролетает над орионом, докричаться пытаясь до края, камнем об камень разбившись о отмель, вытянув лица для китобойных завтра, нимвродов, волнами своих маленьких вселенных созовут. Не каждый из нас долетит до неба, но каждый почувствует огня когда пойманная стрела, обернет послание гремучую спицей. Но их глаза больше наших, трещинки в суставах - микросхемы, проверенных как проще.

Распивая мертвую воду, расстреливая дротами шарики, наполненных разноцветною краскою, - суета пестрела. Очерчивая мелом прохожих, возводя замки случайных связей, мельтешат годы, зреют твои заструги, но острый луч падает с неба, как проводит рукою по темени мать, как бьет по плечам и уходит за спину отце, так подают знак, так сигналят в стратосферах, на радиоволнах ожидания, дойдя до состояния бессмертия, я позвоню тебе, не придумаю оправдания. Я должен позвонить, чтобы не стало хуже, больной не мной, но болен нами, позвонить, чтобы назначить место встречи, прийти к тебе, чтобы не успеть опоздать. Разглядывая мир в озаренье, увижу храмовые обелиски в золотом свечение, что звать никого не стали, по строфам побреду в разуменье, мой мир так отчаянно мал, но ботинки рассекут на пять равных долей стопу, подключаюсь к земле, чтобы тверже стоять, чтобы дойти, и остаться здесь и сейчас. Это было ещё до нашего рождения, мой дом, мой сад, - ты мой, но меня к тебе не пускают.
Но вот он тайный проход, темный туннель в лабиринте снов, где по звону твоих уставших глаз, я обрету покой. А вот он мост, ты выплюнул всё то что застряло в горле, но морской песок возбуждает голые стопы, и я давно не прошу разрешения на любовь, право на то чтоб быть сильней, просто иду ещё в сумраке вчерашнего вечера, по дороге навеянном холодом, в хлебных крошках мне нечего искать. И я не жажду встречи, я люблю это пространство, - дороги разъединяющие нас, - я целую, и от горячего дыхания падаю вниз.
Бес-сна рычит, свирепствует одна на поле брани, где полубоги спят давно, она заснуть боится, быть заточенной в отраженье по ту сторону реки, - разбитой быть, мандариновыми долями в чернушьем поле, одиноким символом, горящем в пламени знаменам, игрушкою для русаков в травах своей опавшей листвы. А догнать не успеет - загонит, - анемией тимпановых легких, оголенным диартрозом - недуг с чела, отключенными проводками спадает. Просохли артерии за стужей летиги, и в кружах осталось - так мало лжи. Но я продолжаю, держать тебя молчанием в плену, где за каждый неверный шаг, ты отвечаешь сам; где руки твои все в чернилах, в ногах не сыскал сладкий янтарь, но копра выжженных дней, -придуманных нас, придуманного меня, -так сладко бьет по ушам; но сил сжать мякоть не остается, и она катится, катится, - запрокидывает кубок земля. И вот ты стоишь, в паре дюймов от меня, с выступающими костями, выемками правды, как открытые рты голодных птенцов просящих о еде, молящих о завтрашнем дне. И мы задаемся вопросом, что будет завтра? Впиваешься зубами, как в единственный прибой, полчеловека за устами оставляешь, на ветках повешусь как вотан, придумаю новую легенду о себе, ведь это всего лишь полчеловека, а я приду снова. Каждый миллиметр моей ладони, каждый порез её вероятностей, заходит в одну и ту же пристань, - пущенные в калитку со львами, сколько из них действительно принадлежат мне? Потому что когда умирают клетки, - чайные лепестки, свободные как в море ветер, единые как стальной круг, - когда руки опускаются ниже, я хочу успеть, успеть чтобы ухватиться, чтобы подняться с ещё пущего порожного края. Ведь мне проще держать тебя за руку, чем отвечать на вопросы разума, коллективно бесноватого, чужого для меня непознанного. Просто верить в твое существование, как единственный шанс не сойти с ума.
О, космос всеведущий, сколько шума доносилось с улиц нашей колыбели, а теперь тишина, честным молоком у алтаря одиночества, где мы просто молчим об этом.